Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)
НА ПЕРЕКРЕСТКЕ МОРАЛЕЙ, ИЛИ «БОРЬБА ЗА ЖАНР»
Произведения каких только знаменитых ныне писателей ни подвергались в свое время гонениям критиков и всевозможных лжесвятош, называвших их «вопиющей порнографией». Полагаю, не имеет смысла приводить здесь весь список, начиная с Боккаччо и Рабле, минуя Донатьена Альфонса Франсуа де Сада и заканчивая Дэвидом Гербертом Лоуренсом и Иваном Алексеевичем Буниным. Теперь эти произведения стали признанной классикой. Оставшись при этом Порнографией. По жанру.
Люди очень мало задумываются над тем, как велико в их повседневной жизни то, что принято называть «силой привычки». Сейчас, в пору глобальных изменений в социальном плане, многое из того, что прежде казалось будничным и незыблемым, представляется чудовищным и смешным. Какие-то лозунги, соревнования, навязанные идеалы… Человек расстается со своим прошлым смеясь, помнится, так сказал один неглупый мыслитель. Теперь-то нам, конечно, смешно. Но только смехом этим человечество смеется над самим собой, смеется, потому что не поняло вчера того, что столь очевидно сегодня.
Почему-то мораль считается «моральной». Она, как Евангелие, словно ниспослано роду человеческому свыше. Так ли это? Отнюдь, поймем мы, если задумаемся. Имеющий глаза да увидит…
Когда европейцы только еще начинали приезжать в Китай, расселяясь в Шанхае и прочих городах, местные жители не знали, смущаться им или смеяться. Дело в том, что европейцы, встречаясь на улицах, имели обыкновение целоваться. То, что принято в Европе – на то они и европейцы, – вызывало в китайцах полнейшее недоумение: за поцелуем ничего не следовало. Объяснялось все просто. Поцелуи или просто ласки, не ведущие к естественному продолжению, т. е. половому соитию, считались в Китае оскорблением основополагающих восточных начал: инь и ян.
В свою очередь, европейцы столкнулись в Китае с полным приятием таких «страшных пороков», как внебрачные связи, мастурбация, и многих других дозволенных китайцу удовольствий.
Христианству уже две тысячи лет. То, каким оно мыслилось теми личностями, которые стояли у его истоков, нам не дано узнать. Дошедшая до наших дней религия есть обычный суррогат, много раз приспособленный к нуждам «отцов Церкви» и их шустрых поверенных. Мирянин, преклонивший колени перед священником, – вот любимый символ «веры». И если сам священник получал от этого чувственное удовольствие – ведь среди мирян были и мирянки, притом хорошенькие, – это никого не касалось.
За два тысячелетия любая, даже самая бредовая идея, повторяемая из века в век, может настолько укорениться в умах людей, что они уже воспринимают ее как свою собственную и готовы расправляться за нее с себе подобными – причем не всегда имея с этого хотя бы малую выгоду для себя. Просто «так принято».
Половое соитие, всячески втаптываемое в грязь ревнивыми блюстителями веры, на том же Востоке, в тантрической, например, философии почиталось как «путь к бессмертию». И это, дорогой читатель, не должно вызывать улыбку. Поскольку такое представление базируется на чисто физическом подходе к данному явлению, связанному со значительным расходом внутренней энергии. Вопрос в том, чтобы не просто ее расходовать, пусть даже с удовольствием, но и уметь применять в оздоровительных целях. Мораль восточного человека от этого нисколько не страдала. Зато средний европеец страдал – и страдает – от своей «страусиной» морали. Но не только – а может быть, и не столько – телом.
Вам никогда не приходилось слышать, каким языком разговаривает человек, обуреваемый сексуальными комплексами – путь даже он и «гигант» в бытовом плане? Увидев за стеклом витрины глянцевую обложку «Пентхауса» или «Плейбоя», он вдруг обнаруживает, что его речевой аппарат устроен весьма интересным образом и может выдавить из себя разве что возглас-хрюканье: «Голая баба!». Почему-то он стесняется сказать «нагая девушка» или «обнаженная женщина». Ему кажется, что, сгрубив, он поднимет себя выше своих же собственных эмоций. Хотя как-то сомнительно, что этого труднее добиться, например, просто промолчав…
Все это приводит наиболее эстетствующую часть нашего общества – поскольку на Западе уже давно махнули рукой – к горячему спору о том, что же такое «эротика», а что – эта самая проклятущая «порнография». Невольно хочется спросить: «А был ли мальчик?»
Вероятно, изначальная ошибка заключается в том, что одну часть противопоставления эстеты пытаются объяснить через вторую. Но разве это не все равно, что сравнивать, скажем, Небо и Землю? У эротики существует нижняя планка: чувство, чувственность. Ниже эмоции она не опускается. Дело эротики, эротического искусства – вызывать эту эмоцию (не путать с эрекцией). И ничего больше. Никаких «постельных сцен». Эротическими средствами могут быть аромат, прикосновение перышка к обнаженному плечику балерины, поворот головы, локон, робко выбившийся из-за ушка, цокот каблучков по лакированному полу, тепло трепетного дыхания на шее, непроизнесенное слово… Утонченнее и чище – можно, грубее, приземленнее – нет.
Но как же назвать то, что ниже?
В видеопиратстве постепенно укореняется термин «суперэротика» для фильмов, неимоверно похожих на «Богатых, которые тоже плачут» и т. п. с той только разницей, что не менее слащавые герои вздыхают и плачут в постелях, заменяя заунывные разговоры столь же монотонными совокуплениями.
Можно и так, но едва ли стоит лишний раз прибегать к слову «эротика».
Так как же назвать произведения, где описываются голые – нагие, обнаженные – тела, раздевания, бурные ласки и китайское «единение инь и ян»? Порнографией? Конечно. Но тогда не только бегло перечисленные в самом начале данного предисловия авторы, но и многие писатели – как уже забытые, так и ныне здравствующие – советского периода окажутся причисленными к разряду «порнографических»? Разумеется.
Теперь глубокий вдох. Задержать дыхание. Выдохнуть.
Что случилось? Ох, какое страшное слово сказали! Ну и что?
Помнится, еще в детстве моя родная бабушка, читавшая мне вслух «Трех мушкетеров» и «Остров сокровищ», вслух задумывалась над тем, когда, в каком месте произведения его герои успевают справить нужду. Нет, бабушка не была «пошлячкой», она происходила из достаточно аристократической семьи, об одном из ее предков весьма лестно отзывается в дневниках супруга сосланного в Сибирь декабриста Волконского, сама же она большую часть жизни проработала в консерватории и до конца своих дней помнила французский, которому еще в начале века их с сестрой обучала гувернантка из Парижа. Но все это, однако, не мешало ей беспокоиться о той стороне жизни героев, которая выпала из-под дотошного пера авторов. У этих – и большинства, чего греха таить, – писателей был определенный угол зрения. Именно угол зрения, управляемый той самой моралью, о которой шла речь выше, и сделал эти произведения «романтическими», «сентиментальными», «реалистическими», «эротическими» и т. д., и т. п. – да простят мне филологи столь вольное обращение с этой «научной» терминологией. Если бы те же авторы поменяли угол своего зрения – а многие так зачастую и поступали, – то могло бы получиться произведение порногра… фического жанра. При этом нужно раз и навсегда запомнить очень важную оговорку. Столь нарочито повторяемое здесь слово «порнография» не несет – не должно нести – никакого намека на дурное качество книги, или картины, или фотографии, или фильма. Плохим может быть что угодно. Избранная тема произведения искусства не несет в себе качественной ограниченности. Выражаясь кратко, порнографическое произведение может быть хорошим, оно может – тут следует заменить глагол «должно» – быть написано хорошим языком, его можно публиковать, а главное – его можно читать не пугаясь. Хотя бы потому, что такова история: не сразу, не быстро, но уверенно «грязные», «бесовские», «скабрезные» произведения пробивали себе дорогу к читателю и в ряде случаев становились классикой, причем, что интересно, без каких бы то ни было купюр.
Вывод напрашивается сам собой.
Время меняет человека. По спирали ли, по прямой ли, но развитие происходит, и наступает такой момент, когда сыновья могут кое-чему научить своих отцов. Не потому что наглее, а потому что время раздвинуло рамки «морали», «дозволенного» – называйте, как хотите, – и приходящая на смену старому поколению «новая поросль» освобождена от гнета, довлевшего над предками. Выживает только то, что естественно. Искусственно насаждаемое само по себе вымирает. И слава Богу…
Кирилл Борджиа
В «ДОМЕ ЛЮБВИ» АНАИС НИН
Анаис Нин.
Странное имя. Новое имя. У вас в руках первая книга писательницы, изданная на русском языке. И наверняка не последняя…
Она родилась 21 февраля 1903 года в Париже. Отца звали Хоакин Нин. Он был испанским пианистом и композитором. Роза Кульмелл, мать девочки, вела свой род из Дании и Франции. Роза начала как певица, однако оставила карьеру ради мужа, вместе с которым скиталась по Европе, и троих детей: у Анаис было двое братьев.
Сплошные разъезды, концерты, дружба с известными музыкантами. Все это было бы интересно, если бы не оказалось так утомительно. Когда Анаис исполнилось девять, родители расстались, и Роза увезла детей в Соединенные Штаты.
В 1914 году одиннадцатилетняя Анаис начала писать свой знаменитый «Дневник», насчитывающий сегодня 150 томов (в рукописи ее дневников 35 000 страниц). Поначалу это были письма к отцу. Еще шесть лет, до 1920 года она писала по-французски, но потом окончательно перешла на английский.
Свои первые произведения Анаис имела обыкновение подписывать весьма скромно: «Анаис Нин, Член Французской Академии». В то время писательнице было семнадцать лет.
В Америке маленькая Анаис неплохо успевала в школе, однако ее возмущала царившая там стандартизация. Она увлекалась исключительно литературой и английским языком. Все прочее было для нее тратой времени.
Характер оказался сильнее устоявшихся правил. Анаис бросила школу и стала учиться сама. Она целыми днями пропадала в публичных библиотеках, причем выработала свою манеру чтения: брать книги в алфавитном порядке и прочитывать их от корки до корки.
Еще через несколько лет Анаис все-таки не выдержала и вернулась в Париж, где в 1932 году была опубликована ее первая книга «Д. Г. Лоуренс: Непрофессиональное исследование», явившаяся одновременно первой работой, написанной об этом авторе женщиной.
Накануне Второй Мировой войны Анаис Нин уезжает обратно в Америку. Оказавшись в нужде, она пишет «эротику» по доллару за страницу для некоего «книжного коллекционера», который и познакомил ее с человеком, сыгравшим в судьбе женщины едва ли не самую важную роль, с писателем Генри Миллером, автором нашумевших по всему миру «Сексуса», «Тропика рака» (уже переведенного на русский язык) и ряда других, не менее скандальных (хотя разумеется, беспочвенно) романов. Результатом ее тогдашних попыток и стал сборник новелл, озаглавленный «Дельта Венеры». Когда обычные издатели по известным причинам отказались публиковать ее детище, Анаис купила печатный пресс и печатала свои собственные книги в течение четырех лет.
Своеволие и неприятие каких бы то ни было моральных рамок сказались не только на творческой деятельности Анаис. «Генри и Джун» – так называется известный (и у нас теперь тоже) фильм, снятый по избранным отрывкам из дневников писательницы и рассказывающий о ее страстной любви как к уже упоминавшемуся Генри Миллеру, так и к его эмансипированной супруге – Джун. Отчасти объяснение столь обширным эротическим запросам писательницы читатель найдет на страницах предлагаемой книги.
Почему из всего обилия наследия Анаис Нин были выбраны для публикации только два произведения: роман «Шпион в доме любви» и сборник новелл «Дельта Венеры»? Потому что все остальное будет похоже на них. Потому что эти вещи по своему характеру и языку – противоположные.
Тот, кто рвется прочесть «что-нибудь эдакое», может даже не открывать «Шпиона». Здесь нет ничего, кроме переживаний женщины, ее видения мира. Ни единой постельной сцены. Умствования, доходящие до абсурда, и скука. Это своего рода «дань времени». Вспомните тягомотного Джойса, улиточного Пруста, засыпающего над каждым словом…
Но это и «язык времени». Первая половина века. Излом искусства. Уроды Пикассо. Поиск передачи мысли не как смысла, а как процесса. Раздробленность сознания и мировосприятия.
В русской традиции, на мой взгляд, этот переход протекал интереснее (для русского же читателя, разумеется). Достаточно вспомнить труды – иначе их и не назвать – Андрея Белого, интеллигентно-вычурную прозу Федора Сологуба и станет ясно, что имеется в виду. Наследники – Михаил Афанасьевич Булгаков и Владимир Владимирович Набоков, преобразовавшие их язык в истинную, упоительную для русского глаза «словопись».
В «Шпионе» Анаис Нин проявляет себя просто как писательница, со всеми своими просчетами и находками. В «Дельте» она – уже понятный любому провокатор, соблазнитель и возбудитель. Создается ощущение, что она решила написать некую «энциклопедию порока», чем занимался в своих «120 днях Содома» еще несчастный маркиз де Сад. В самом деле, используя жанр «рассказа в рассказе», Анаис Нин сумела собрать и «олитературить» практически весь свод сексуальных отклонений, который можно с такой полнотой встретить разве что в специальных пособиях для врачей сексопатологов.
Как она это сделала – судить вам.
Добавлю только, что произведения Анаис Нин, включающие в себя поэтические новеллы, романы и эссе, публиковались в Швеции, Японии, Германии, Испании, Голландии, Италии, Франции, Индии, Бельгии, Англии и Соединенных Штатах Америки.
За свою долгую жизнь Анаис Нин перепробовала разные поприща. Она изучала психоанализ в Университетском Городке в Париже, выступала на сцене, исполняя испанские танцы, ездила с лекциями и как актриса читала слушателям свои собственные произведения.
Умерла Анаис в январе 1977 года. В некрологе, напечатанном в журнале «Ньюсуик», она была названа «одним из наиболее важных авторов современной литературы».
Шпион в доме любви
Детектор лжи спал, когда услышал телефонный звонок.
Сперва он решил, что это будильник приказывает ему вставать, но потом проснулся совершенно и вспомнил о своей профессии.
– Ну кто там еще? – спросил он. – Алло. Алло. Алло.
– Мне нужно было с кем-нибудь поговорить: я не могу заснуть. Я должна была кому-нибудь позвонить.
– Тогда я вынужден кое в чем сознаться…
– Сознаться? – недоверчивым эхом переспросил голос: на сей раз восходящие тональности были явно женскими.
– Так вы не знаете, кто я?
– Нет, я набрала ваш номер вслепую. Раньше я уже так делала. Просто приятно среди ночи услышать чей-нибудь голос.
– Почему обязательно незнакомый? Вы могли бы позвонить другу.
– Незнакомые не задают вопросов.
– Но моя работа в том и, состоит, чтобы задавать вопросы.
– А кто вы?
– Детектор лжи.
За его словами последовало долгое молчание. Детектор лжи ждал, что она повесит трубку. Но услышал, как она кашляет в телефон.
– А я уж думал, трубку бросили.
В телефоне послышался смех, вялый, словно журчащий по спирали.
– Но вы ведь не практикуете свою профессию по телефону!
– Это правда. И все же вы не позвонили бы мне, будь вы совсем невинны. Вина – единственное бремя, которое человеческие существа не могут нести в одиночку. Как только совершается преступление, сразу же раздается телефонный звонок, или происходит признание перед незнакомыми людьми.
– Преступления не было.
– Есть только одна возможность облегчить душу: сознаться, быть схваченным, допрошенным, наказанным. Это идеал каждого преступника. Однако все не так просто. Только одна половина «я» хочет искупить вину, быть освобожденной от мук совести. Вторая половина хочет продолжать оставаться свободной. Так что лишь одна часть «я» сдается, кричит «ловите меня», тогда как другая создает препятствия, сложности, пытается убежать. Это заигрывание с правосудием. Если правосудие сообразительно, оно пойдет по следу с помощью самого же преступника. Если нет, преступник сам позаботится об искуплении.
– Это хуже?
– Полагаю, что да. Я считаю, что сами мы судим свои собственные поступки гораздо строже, чем профессиональные судьи. Мы судим наши мысли, наши поползновения, наши тайные проклятия, нашу затаенную ненависть, а не только действия.
Она повесила трубку.
Детектор лжи позвонил оператору и отдал приказ проследить, с какого номера был сделан звонок. Оказалось, что из бара. Через полчаса он уже сидел там.
Он не позволил своему взгляду бродить по залу. Он хотел, чтобы все внимание перешло к ушам и таким образом узнать голос.
Когда она заказала рюмку, он поднял глаза от газеты.
Одетая в красное и серебряное, она рождала в воображении звуки и образы огнедышащих моторов, когда они рвутся через улицы Нью-Йорка, заставляя сердце замирать в предчувствии катастрофы; одетая во все красное и серебряное, неистовое красное и серебряное, рассекающее плоть. Взглянув на нее, он сразу понял: все будет сожжено!
Из этой красноты и серебра рвется протяжный крик тревоги к поэту, который живет во всех человеческих существах, как ребенок; поэту сбросила она неожиданный трап посреди города и предопределяющее: «Забирайся!».
Стоило ей появиться, как упорядоченность города уступила этому трапу, по которому было предложено взобраться, трапу, стоящему прямо в пространстве, как лестница Барона Мюнхгаузена, которая вела в небо.
Только ее лестница вела в пламя.
Он вновь посмотрел на нее, профессионально насупившись.
Она не могла усидеть на месте. Она говорила много и постоянно, лихорадочно запыхаясь, словно боялась тишины. Она сидела так, как будто не выносила долгого сидения, а когда она поднялась, чтобы купить сигарет, то с такой же страстью вернулась за стойку. Нетерпеливая, беспокойная и проницательная, она торопливо пила; она улыбалась так быстро, что он не был уверен, можно ли это назвать улыбкой; то, что говорилось ей, она слушала только краем уха; и даже когда кто-то в баре выкрикнул ее имя, она сначала не среагировала, как будто оно ей не принадлежало.
– Сабина! – крикнул сидевший за стойкой мужчина, опасно наклоняясь в ее сторону, но из-за боязни кувыркнуться не отпуская стул.
Кто-то из оказавшихся рядом галантно повторил имя специально для нее, и она наконец-то узнала его. В этот момент детектор лжи отбросил радужность, которую зародили в нем ночь, голос, снотворное и ее присутствие, и определил, что она ведет себя так, как будто имеет все симптомы вины: взгляд, который она бросила на дверь бара, словно ждала подходящей минуты, чтобы улизнуть; ее необдуманная болтовня без перерыва; ее сумасбродные и внезапные жесты, не связанные с тем, о чем она говорит; хаос ее фраз; неожиданные, гнетущие паузы.
Когда друзья подсаживались к ней, а потом отходили к другим столикам, ей приходилось повышать свой голос, обычно тихий, чтобы быть услышанной среди льстивых блюзов.
Она говорила о вечеринке, на которой имели место неясные инциденты, туманные сцены, по которым детектор лжи не мог определить, кто перед ним: героиня или жертва; пересказывала прерванный сон, с паузами, возвращениями назад, сокращениями и безудержными фантазиями. Теперь она была в Марокко, посещала с местными женщинами баню, пользуясь одной с ними пемзой, и обучалась у проституток искусству подкрашивать глаза колью1
Kohl – краска для век (араб.), (Здесь и далее примечания переводчика.)
Купленной на рынке.
– Это угольная пыль, и вы делаете так, чтобы она попала прямо в глаза. Поначалу болит, и вам хочется плакать, но от этого она только распределяется по векам, и так образуется сверкающий угольно-черный ореол вокруг глаз.
– А инфекцию ты там не подхватила? – поинтересовался кто-то справа от нее, которого детектор лжи не мог рассмотреть как следует, смутный персонаж, она не удостоила его взглядом, даже когда отвечала.
– О нет, проститутки освящают коль в мечети.
А потом, когда все рассмеялись этому ее ответу, который сама она вовсе не считала забавным, она засмеялась тоже; все было сейчас так, как будто рассказанное до сих пор писалось на огромной доске, а она взяла губку и стерла все фразой, оставившей нерешенным вопрос о том, кто же был в бане; или, быть может, она где-то прочла эту историю или услышала ее в баре; и как только сказанное стерлось из памяти слушателей, она начала другую…
Лица и фигуры ее персонажей возникали прорисованными лишь наполовину; и как только детектор лжи начинал различать их, будто во сне вмешивались новое лицо и фигура. Когда он уже готов был поверить в то, что она рассказывает о женщине, выяснялось, что это отнюдь не женщина, но мужчина; а когда образ мужчины начинал обретать формы, оказывалось, что детектор лжи ослышался: это был юноша, напоминавший женщину, которая однажды позаботилась о Сабине; и юноша моментально претерпел метаморфозу и стал группой людей, которые как-то ночью унизили ее.
Он не мог запомнить последовательность людей, которых она любила, ненавидела, от которых сбегала, едва успевая следить за вереницей изменений ее собственной внешности, выражавшимися в таких фразах, как «в то время я была блондинка», «тогда я была замужем», и за теми, кто был забыт или обманут; и когда в отчаянии он хватался за повторяемость определенных слов, своим повтором они не создавали никакого рисунка, но, скорее, абсолютную тому противоположность. Слово «актриса» повторялось с наибольшей настойчивостью; и тем не менее после многих часов подслушивания детектор лжи так и не смог установить, то ли она актриса, то ли хочет быть таковой, то ли ее изображает.
Она оказалась под влиянием исповедальной лихорадки, которая заставляла ее приподнимать край вуали, а потом пугала, когда все начинали прислушиваться слишком внимательно. Она то и дело брала гигантскую губку и с полным отречением стирала все, что рассказала до сих пор, как будто это смущение само по себе делалось защитным покровом.
Сначала она заманивала в свой мир; потом затуманивала переходы и спутывала все образы, словно для того, чтобы избежать возможности обнаружения.
Забрезживший на пороге рассвет заставил ее умолкнуть. Она затянула на плечах накидку с капюшоном как будто это была последняя угроза, величайший враг всего. К рассвету она не хотела обратиться даже с лихорадочной речью. Она злобно на него взглянула и покинула бар.
Детектор лжи последовал за ней.
Еще до того, как она проснулась, темные глаза Сабины вспыхнули резким светом драгоценных камней в разрезах век – ясное темно-зеленое сияние берилла, еще не согретое ее лихорадочностью.
И вот она уже проснулась, уже начеку.
Просыпалась она не постепенно, в непринужденности и доверии к новому дню, но стоило только свету или звуку достичь ее сознания, как в воздухе возникала опасность, и она вскакивала, готовая отражать удары.
Ее первым выражением на лице было выражение напряжения, не очень красивое. Волнение, распространявшее силу по телу, проскальзывало и по лицу трепетной неопределенностью, которую нельзя было назвать красотой, как расстройство фокусировки.
С наступлением нового дня она медленно настраивала свой собственный фокус, соединяя тело и разум. Происходило это с усилием, как будто ей трудно было собрать воедино все разложения и рассеивания прошлой ночи. Она напоминала актрису, которой, прежде чем встретить день, нужно организовать свое лицо, принять позу.
Карандаш для бровей был уже не угольной эмфазой на светлых бровях, но рисунком, призванным уравновесить хаотическую асимметрию. Грим и пудра были не просто предназначены для того, чтобы усилить фарфоровость строения кожи и сгладить неровности, вызванные сном, но для того, чтобы разровнять резкие морщины, нарисованные ночными кошмарами, возобновить контуры и запятнанные поверхности щек, свести на нет противоречия и конфликты, растянувшие ясность линий лица, замутив чистоту его форм.
Она должна была рисовать лицо заново, разглаживать озабоченные брови, размыкать смятые веки, смывать следы тайных внутренних слез, выделять рот, как на холсте, чтобы он хранил свою сияющую улыбку.
Внутренний хаос, вроде тех тайных вулканов, которые внезапно поднимают четкие складки мирно вспаханного поля, прятался под беспорядками лица, волос и костюма в ожидании той трещины, которая позволит ему выйти наружу.
В зеркале она увидела раскрасневшееся, ясноглазое лицо, улыбающееся, гладкое и красивое. Многочисленные хладнокровные и изобретательные действия просто-напросто растворили ее тревоги; теперь, когда она чувствовала себя готовой встретить день, воскресла ее истинная красота, которую до сих пор стирало и портило беспокойство.
Свою одежду она рассматривала с тем же взвешиванием возможных внешних опасностей, вроде нового дня, который просочился через закрытые окна и двери.
Верила ли она в опасность, которая исходила от предметов точно так же, как от людей, которую платье, туфли, пальто требуют в меньшей степени от ее замирающего сердца и тела? Ибо костюм тоже был вызовом, дисциплиной, западней, которая, стоит с ней смириться, может оказать влияние на актера.
Она закончила тем, что выбрала платье с дыркой на рукаве. Надев его в последний раз, она остановилась перед рестораном, который был слишком роскошным, слишком нарочитым, и она побоялась в него зайти, но вместо того, чтобы сказать: «Я боюсь туда входить», сумела найти причину.
– Не могу же я туда входить, когда у меня дырявый рукав.
Она подняла накидку с капюшоном, которая казалась более надежной, более безопасной.
В складках накидки тоже содержалось нечто, что она принимала за качество, которым обладает исключительно мужчина: некий порыв, наглость, некое щегольство свободой, которое недоступно женщине.
Вызывающий танец тореадора, развевающийся стяг средневекового всадника в атаке, парус, вовлеченный в вопиющее противоречие с ветром, забрало воина, защищающее его лицо в битве – все это она ощутила, когда завязывала накидку.
Распростертая накидка была ложем у кочевников, накидка развернутая была стягом приключений.
Теперь она была облачена в костюм, наилучшим образом подходивший для полетов, битв и турниров.
Занавес ночной беззащитности был поднят, чтобы явить миру готового ко всему героя.
Готова, говорило зеркало, готова, вторили туфли, готова, шелестела накидка.
Она созерцала себя, разодетую вовсе не для мирного и доверительного столкновения с жизнью.
Она нисколько не удивилась, когда выглянула в окно и увидела мужчину, который давеча преследовал ее, а теперь стоял на углу и делал вид, будто читает газету.
Это не было странным, потому что такова была материализация ощущения, известного ей уже много лет: ощущения Ока, которое наблюдает и следует за ней на протяжении всей жизни.
Она прошла по 18-й Стрит к реке. Шла она слегка не в ритме, как человек, который дышит неглубоко, делает длинные шаги и наклоняется вперед, словно жокей, пришпоривающий коня.
То была улица, вдоль которой в два ряда выстроились гаражи для грузовых автомобилей. В этот час они раздвигали тяжелые железные двери, и наружу выкатывались огромные грузовики, затмевавшие солнца. Колеса у них были высотой с Сабину.
Они оказывались так близко друг к другу, что она уже не видела ни саму улицу, ни дома на другой ее стороне. Справа от нее они образовывали стену ревущих моторов и приходящих в движение гигантских колес. Слева же продолжали открываться двери и медленно выпускали новые грузовики, словно намереваясь поглотить ее. Они принимали угрожающие, нечеловеческие размеры, так что она теряла возможность видеть водителей.
Сабина ощутила дрожь по всему телу и уклонилась от грохота, но тут грузовики еще сильнее выросли в ее глазах, масштабы их стали чудовищными, а вращение колес – не контролируемым. Она почувствовала себя ребенком в огромном мире страшных гигантов. Ее скелет в сандалиях приобрел ужасающую хрупкость. Она осознала, какая же она ломкая и сокрушимая. Она ощутила, как на нее накатывается опасность, механическое зло.
Ощущение хрупкости было настолько сильным, что возникшая слева женщина, шедшая в ногу с ней, напугала ее. Сабина взглянула на ее профиль, и высота незнакомки, уверенность походки успокоили ее. Та тоже была одета в черное, но шла без страха.
А потом она исчезла. Отражение обрело свой конец. Сабина стояла перед собой, образ в натуральную величину, идущий рядом с потрясенным внутренним «я», в очередной раз доказывая ей несоответствие между ее чувствами и внешней реальностью.
Много раз Сабина переживала крохотность, ощущение гигантских опасностей, однако из зеркала на нее смотрела высокая, сильная, зрелая женщина тридцати лет, равная своему окружению. В зеркале был образ того, чем она стала, образ, который она отдавала миру, однако ее тайное внутреннее «я» могло быть раздавлено колесом большого грузовика.
Именно в это мгновение уменьшившейся силы перед ней всегда возникал образ ее мужа Алана. Вызывание образа Алана требовало появления у нее настроения слабости, некоего внутреннего дисбаланса, преувеличения страхов. Возникал он в определенном месте пространства. Спокойное лицо. Спокойная манера держаться. Рост, позволявший ему выделяться в толпе и гармонировавший с ее концепцией его уникальности. Образ Алана возникал в ее воображении, как моментальный снимок. Он проникал в нее не через осязательную память, не через какое-либо из чувств, но через глаза. Она не помнила ни его прикосновений, ни голоса. В ее мозгу он был фотографией со статической позой, характеризовавшей его: либо стоящий выше среднего роста, что вынуждало его слегка нагибать голову, либо в нем превалировало спокойствие, рождавшее впечатление своеобразного благословения. Она не видела его игривым, улыбающимся, безрассудным или беззаботным. Он никогда не заговаривал первым, не отстаивал своих пристрастий и убеждений, но ждал, как исповедник, чтобы прежде всего ухватиться за слова или настроение собеседника. Это делало его пассивным слушателем, рефлектором. Она не могла себе представить, чтобы он чего-нибудь страстно хотел (разве что, чтобы она вернулась домой) или брал для себя. На двух моментальных снимках, которые она носила с собой, он являл две грани, но между ними не было контраста: один слушал и ждал, мудрый и независимый, а другой находился в медитации, как наблюдатель.
Когда какое-нибудь событие (в данном случае прогулка по 18-й Стрит) вызывало в Сабине панику, появлялись эти два образа Алана и желание вернуться домой.
Анаис Нин
Авантюрист
Жил на свете некий венгерский авантюрист. Он был изумительно хорош собой, неотразимо обаятелен, обладал выдающимся актерским даром, культурой, аристократическими манерами, знал много языков. Вдобавок ко всему был форменный гений по части интриг, умению выпутываться из труднейших обстоятельств и проникновения из одной страны в другую.
Передвижения его были оформлены в грандиозном стиле: полтора десятка чемоданов с моднейшими костюмами, два огромных пса. Его аристократический вид дал ему право на прозвище Барон. Барона можно было встретить в самых фешенебельных ресторанах, на водах, на скачках, на морских курортах, на экскурсии к пирамидам Египта или в путешествии по пустыням Африки. Везде он притягивал к себе женское внимание. Как всякий разносторонний актер, легко переходил от одной роли к другой и всегда с успехом: он был самым элегантным танцором на балах, самым остроумным собеседником за обеденным столом, самым утонченным декадентом при встречах тет-а-тет. Он мог управлять парусами, скакать верхом, вести автомобиль. Любой город был ему знаком, словно прожил там всю жизнь. В свете он знал всех и всем был необходим. Когда он испытывал нужду в деньгах, то женился на богатой женщине, обирал ее и перебирался в другую страну. В большинстве случаев брошенные жены не возмущались и не обращались в полицию. Счастье тех нескольких недель или месяцев, которые они провели с ним как его жены, перевешивало потрясение от утраты денег. Они понимали, что хотя бы на время им выпала радость ощутить себя летящей на могучих крыльях, парить над головами посредственностей. Он поднимал их в такую высь, кружил с ними среди таких очарований, что и в его исчезновении было для них что-то от этого высокого кружения. Это казалось почти естественным - разве может кто-то последовать за этим могучим орлом на такую непостижимую высоту.
Наш неуловимый авантюрист резвился на свободе, прыгая с одной золотой ветви на другую, пока не попал в капкан, который зовется любовью. Произошло это в Перу, когда в одном театре он встретился с бразильской танцовщицей Анитой. Глаза у Аниты были удлиненной формы и закрывались совсем не так, как у других женщин: веки смыкались лениво и медленно, словно у тигра, леопарда или пумы, а глаза как бы сбегались к носу, и взгляд делался косящим и похотливым. Так смотрит украдкой женщина, делающая вид, будто она и знать не знает, что там происходит с ее телом. Все это придавало Аните необычайно сладострастный вид, и Барон среагировал немедленно.
Он двинулся за кулисы и застал Аниту одевающейся среди груды цветов и сидящих вокруг нее поклонников. К их вящему восторгу, она губным карандашом подкрашивала свои тайные прелести, не позволяя совершенно обалдевшим мужчинам ни одного жеста по направлению к вожделенному сокровищу.
При виде незнакомого человека танцовщица всего лишь подняла голову и улыбнулась Барону. Одной ногой она опиралась на низенький туалетный столик, знаменитое бразильское платье было задрано кверху, рука в драгоценных камнях вновь принялась за работу, а сама Анита весело посмеивалась над мужчинами.
Между ног у нее расцветало некое подобие гигантского оранжерейного цветка, окруженного густыми, с черным блеском волосами. Такого зрелища Барону еще не приходилось видеть. Она тщательно красила нижние губки, с такой же непринужденностью, с какой другие трогают помадой рот, и эти губы вскоре превратились в кроваво-красную камелию, в раскрытом зеве которой можно было увидеть и крепкую, набухшую почку, и всю бледно-розовую нежную сердцевину цветка.
Барону не удалось пригласить танцовщицу на ужин. Первое ее появление на сцене служило лишь прелюдией к настоящей театральной работе, сделавшей Аниту знаменитой по всей Южной Америке. Все ложи, темные, глубокие, наполовину скрытые занавесями, наполнялись мужчинами чуть ли не со всего света. Женщины не допускались на этот высочайшего класса бурлеск.
Она снова надевала тот же самый костюм, в котором пела бразильские песни, только теперь на ней не было шали, и верхняя часть тела оказалась открытой. Платье было без штрипок, и роскошная грудь, подпираемая высоко завязанным поясом, выдавалась вперед, и все это телесное изобилие буквально бросалось в глаза.
Пока шла остальная часть шоу, Анита в этом одеянии совершала тур по ложам. Там по просьбе любого мужчины она опускалась перед ним на колени, расстегивала брюки, брала в свои украшенные ювелирным искусством руки член и с точными движениями, с ловкостью, с нежностью, всегда отличающей женщину, сосала его до тех пор, пока мужчина не получал полного удовлетворения. Обе руки не уступали в активности рту.
Прошедший через такое испытание чуть ли не терял сознание: мягкость пальцев, изменчивость ритма, переходы от крепкого объятия древка к чуть осязаемым прикосновениям к головке, от энергичного сжимания всех частей к легкому порханию по волосам лобка, совершаемые к тому же на редкость красивой и дышащей сладострастием женщиной в то время, когда все внимание публики обращено на сцену. Зрелище члена, поглощаемого этим великолепным ртом с поблескивающими зубами, ощущение тяжелых полушарий на своих коленях - за такое удовольствие не было жалко никаких денег.
Предыдущее пребывание Аниты на сцене приготовляло мужчин к ее возникновению в ложе. Она дразнила их своим ртом, взглядом, своим станом, и пользоваться всем этим под звуки музыки летящей с ярко освещенной сцены в зал, пользоваться в темной, с полуопущенным занавесом ложе - это был тончайший и изысканнейший вид наслаждения.
Барон чуть ли не до беспамятства влюбился в Аниту и провел с нею гораздо больше времени, чем с какой-либо другой женщиной. И Анита полюбила его и родила ему двоих детей.
Но через несколько лет он снова сбежал. Привычка оказалась сильнее - привычка к свободе, страсть к переменам. Барон перебрался в Рим и снял апартаменты в Гранд отеле. Его жилище оказалось по соседству с апартаментами посла Испании. Посол, живший там с женою и двумя дочерьми, был очарован Бароном. Жена посла тоже была от него без ума. Они сдружились, и Барон был так восхитительно внимателен к детям, не знавшим, чем развлечься в этом строгом и пышном отеле, что скоро у девочек вошло в привычку прибегать по утрам к Барону и будить его, смеясь и поддразнивая, чего они никогда не могли позволить себе со своими чопорными родителями.
Младшей девочке было десять, старшей - двенадцать лет. Обе оказались прехорошенькие с черными бархатными глазами, длинными шелковистыми волосами и золотистой кожей. Одеты были в короткие белые платья и белые носочки. С пронзительным визгом вбегали девчонки в спальню Барона и кидались на его огромную кровать. Барону приходилось тоже поддразнивать и даже ласкать их немного.
В тот день у Барона, как и у большинства мужчин, член при пробуждении находился в специфически чувствительном состоянии. Словом, Барон был довольно уязвим в эти минуты. У него не было времени встать с постели и, помочившись, успокоиться. Прежде чем он собрался сделать это, обе девочки уже пробежали по блестящему паркету, вспрыгнули на кровать и навалились на него и на выпирающий, прикрытый отчасти голубым стеганым одеялом кол. Бедные девочки и не заметили, как взлетели вверх их юбчонки, и точеные ноги, ноги будущих балерин, переплелись друг с дружкой, задевая постоянно о напряженно торчащий под одеялом ствол. Смеясь, они перекатывались по нему, садились верхом на Барона, понукали его как лошадь, прижимались к нему, вдавливая в постель телами, заставляя его раскачивать кровать движениями своего тела. К тому же еще они целовали Барона, дергали за волосы и говорили массу детских глупостей. Тихое восхищение, жившее в нем, начало перерастать в мучительное, напряженное ожидание.
Одна из них легла на живот, и Барон подался навстречу, прижимаясь к ее телу снизу, не в силах отказать себе в удовольствии. Это было как бы игрой, в которой он будто бы пытается столкнуть девочку с кровати. Он сказал: “Вот увидишь, ты свалишься, если я тебя подтолкну”.
Не захочу и не свалюсь, - ответила девочка и, пока он делал вид, что пытается ее сбросить с кровати, крепко вцепилась в него поверх одеяла.
Смеясь, он все подталкивал и подбрасывал ее вверх, а она все теснее прижималась к нему ногами, узенькими бедрами и смеялась над всеми его попытками. Вторая сестра, желая уравнять силы в той игре, тоже взгромоздилась на него верхом, лицом к первой, и Барону пришлось удвоить усилия, чтобы справляться с двойным весом. Прячущийся под тонким одеялом член все рос и рос, проникая между девичьих ножек, пока, наконец, Барон не разрядился с такой силой, какая раньше была ему неведома. Он проиграл битву, а девочки одержали победу, ничего не подозревая об этом.
В другой раз, когда они прибежали к нему утром, Барон играл с ними по-другому. Спрятал руки под одеялом, а потом выставил вверх палец и предложил им поймать его. С великим пылом принялись они ловить палец, который высовывался под одеялом то в одном, то в другом месте. Поймав, они сжимали его так крепко, что Барону приходилось приложить усилия, чтобы освободиться от этой хватки. Но в один из моментов игры вместо пальца он стал подставлять другую часть своего тела, и они хватали эту часть все с тем же рвением и держали еще крепче.
А то он превращался для них в зверя, пытавшегося схватить и растерзать их: ему и в самом деле порой хотелось этого, и выглядел он так естественно, что девочки визжали от восторга и ужаса. Они играли со своим зверем в прятки - Барон выскакивал из какого-нибудь угла и кидался на них. Однажды он спрятался в туалетной комнате, лег на пол и прикрылся ворохом одежды. Старшая девочка открыла дверь, и он увидел все, что было у нее под платьем. Барон выскочил с рычанием из своего тайника, схватил ее и с превеликим наслаждением куснул в мягкую ляжку.
Игры эти так возбуждали его, так смешивались в них дело и забава, что иногда Барон и сам не понимал, случайно или преднамеренно его рука оказалась там, где она оказалась.
В конце концов Барон всегда отправлялся дальше, но высота его полетов в поисках удачи с трапеции на трапецию затухала, когда секс оказывался заманчивей денег или власти. Правда, и тогда сила его стремления к женщине не выдерживала слишком продолжительного испытания, и он резко порывал со своими женами, чтобы следовать далее за сильными ощущениями по всему свету.
Однажды Барон узнал, что бразильская танцовщица, которую он так любил когда-то, умерла, не рассчитав дозы опиума. Их дочери, достигшие к тому времени возраста пятнадцати и шестнадцати лет, ожидали, что теперь отец возьмет на себя заботу о них. Барон послал за ними. Жил он тогда в Нью-Йорке с женой, родившей ему сына. Она не очень-то обрадовалась известию о предстоящем прибытии дочерей мужа. Она боялась за своего четырнадцатилетнего сына. После всех экспедиций Барону хотелось в домашних условиях отдохнуть от приключений и трудностей прошлой жизни. У него была жена, которую он, пожалуй, любил и трое детей. Мысль о воссоединении с дочерями страшно взбудоражила его. Принял он их, всячески демонстрируя, даже не без аффектации, свою любовь. Одна была очень красива, другая похуже, но зато пикантнее. Обе воспитывались на примере своей матери, и воспитание никак нельзя было назвать строгим.
Красота новоявленного отца их ошеломила. Он же, со своей стороны, тотчас же припомнил игры с двумя девочками в Риме, и то, что его дочери были постарше, прибавило ситуации занимательности.
Им дали огромную двуспальную кровать, и вечером, когда они, расположившись в той кровати, все еще обсуждали поездку и знакомство с отцом, Барон появился собственной персоной, чтобы пожелать дочкам спокойной ночи. Наклонившись, он поцеловал их. Девочки ответили ему поцелуями. И барон снова поцеловал их, обняв обеими руками и ощутив под ночными рубашками упругие тела.
Столь же по-отечески Барон расположился на кровати. Они склонили головы ему на грудь и заснули у него по бокам. Их юные тела с едва выступающими грудками взволновали его до такой степени, что заснуть никак не удавалось. Легкими, кошачьими движениями Барон стал гладить сначала одну, потом другую, стараясь не потревожить их сон. Но вскоре в нем забушевала такая неистовая похоть, что, разбудив старшую девочку, он грубо овладел ею. Не избежала этой участи и вторая. Они посопротивлялись и даже поплакали немножко, но, живя с матерью, девочки насмотрелись всякой всячины, так что особенно не бунтовали.
Однако это не было заурядным случаем инцеста. Сексуальное неистовство Барона росло и превратилось в одержимость. Удовлетворение первого порыва страсти не освободило его от похоти, не успокоило. Он собрался после дочерей пойти к жене, чтоб попользоваться и ею. Но, опасаясь, что девочки сбегут от него, Барон поспешил вернуться к ним и запереть дверь, превратив их комнату в тюремную камеру.
Все это открылось жене, и она устраивала бурные сцены. Но Барон теперь совсем помешался. Он позабыл о своем шике, элегантных костюмах, приключениях, о ловле удачи. Он сидел дома, предвкушая момент, когда опять будет с обеими дочерями. Барон обучил их самым невообразимым штучкам. Заставлял их ласкать друг дружку в его присутствии, пока не приходил в соответствующее состояние и не набрасывался на них. Но постепенно их стали тяготить его эксцессы, его сексуальное бешенство. А жена от него сбежала.
Как-то ночью, уже покинув постель дочерей, барон бродил по дому все еще обуреваемый вожделением, терзаемый сексуальной лихорадкой, представляя себе самые фантастические сцены. Донельзя утомленные девочки крепко спали. И тогда, ослепленный желанием, от открыл дверь в комнату сына. Его сын спал, вытянувшись на спине и приоткрыв рот. Барон смотрел на него с восхищением. Потом придвинул к кровати табуретку, встал на ней коленями и вставил свой твердый горячий член в рот мальчика. Тот в ужасе проснулся и изо всех сил ударил отца. Проснулись и девочки и вбежали в комнату сводного брата.
Больше они не захотели терпеть безумства своего отца и навсегда покинули его, обезумевшего, враз постаревшего, когда-то блестящего Барона…
НА ПЕРЕКРЕСТКЕ МОРАЛЕЙ, ИЛИ «БОРЬБА ЗА ЖАНР»
Произведения каких только знаменитых ныне писателей ни подвергались в свое время гонениям критиков и всевозможных лжесвятош, называвших их «вопиющей порнографией». Полагаю, не имеет смысла приводить здесь весь список, начиная с Боккаччо и Рабле, минуя Донатьена Альфонса Франсуа де Сада и заканчивая Дэвидом Гербертом Лоуренсом и Иваном Алексеевичем Буниным. Теперь эти произведения стали признанной классикой. Оставшись при этом Порнографией. По жанру.
Люди очень мало задумываются над тем, как велико в их повседневной жизни то, что принято называть «силой привычки». Сейчас, в пору глобальных изменений в социальном плане, многое из того, что прежде казалось будничным и незыблемым, представляется чудовищным и смешным. Какие-то лозунги, соревнования, навязанные идеалы… Человек расстается со своим прошлым смеясь, помнится, так сказал один неглупый мыслитель. Теперь-то нам, конечно, смешно. Но только смехом этим человечество смеется над самим собой, смеется, потому что не поняло вчера того, что столь очевидно сегодня.
Почему-то мораль считается «моральной». Она, как Евангелие, словно ниспослано роду человеческому свыше. Так ли это? Отнюдь, поймем мы, если задумаемся. Имеющий глаза да увидит…
Когда европейцы только еще начинали приезжать в Китай, расселяясь в Шанхае и прочих городах, местные жители не знали, смущаться им или смеяться. Дело в том, что европейцы, встречаясь на улицах, имели обыкновение целоваться. То, что принято в Европе - на то они и европейцы, - вызывало в китайцах полнейшее недоумение: за поцелуем ничего не следовало. Объяснялось все просто. Поцелуи или просто ласки, не ведущие к естественному продолжению, т. е. половому соитию, считались в Китае оскорблением основополагающих восточных начал: инь и ян.
В свою очередь, европейцы столкнулись в Китае с полным приятием таких «страшных пороков», как внебрачные связи, мастурбация, и многих других дозволенных китайцу удовольствий.
Христианству уже две тысячи лет. То, каким оно мыслилось теми личностями, которые стояли у его истоков, нам не дано узнать. Дошедшая до наших дней религия есть обычный суррогат, много раз приспособленный к нуждам «отцов Церкви» и их шустрых поверенных. Мирянин, преклонивший колени перед священником, - вот любимый символ «веры». И если сам священник получал от этого чувственное удовольствие - ведь среди мирян были и мирянки, притом хорошенькие, - это никого не касалось.
За два тысячелетия любая, даже самая бредовая идея, повторяемая из века в век, может настолько укорениться в умах людей, что они уже воспринимают ее как свою собственную и готовы расправляться за нее с себе подобными - причем не всегда имея с этого хотя бы малую выгоду для себя. Просто «так принято».
Половое соитие, всячески втаптываемое в грязь ревнивыми блюстителями веры, на том же Востоке, в тантрической, например, философии почиталось как «путь к бессмертию». И это, дорогой читатель, не должно вызывать улыбку. Поскольку такое представление базируется на чисто физическом подходе к данному явлению, связанному со значительным расходом внутренней энергии. Вопрос в том, чтобы не просто ее расходовать, пусть даже с удовольствием, но и уметь применять в оздоровительных целях. Мораль восточного человека от этого нисколько не страдала. Зато средний европеец страдал - и страдает - от своей «страусиной» морали. Но не только - а может быть, и не столько - телом.
Вам никогда не приходилось слышать, каким языком разговаривает человек, обуреваемый сексуальными комплексами - путь даже он и «гигант» в бытовом плане? Увидев за стеклом витрины глянцевую обложку «Пентхауса» или «Плейбоя», он вдруг обнаруживает, что его речевой аппарат устроен весьма интересным образом и может выдавить из себя разве что возглас-хрюканье: «Голая баба!». Почему-то он стесняется сказать «нагая девушка» или «обнаженная женщина». Ему кажется, что, сгрубив, он поднимет себя выше своих же собственных эмоций. Хотя как-то сомнительно, что этого труднее добиться, например, просто промолчав…
Все это приводит наиболее эстетствующую часть нашего общества - поскольку на Западе уже давно махнули рукой - к горячему спору о том, что же такое «эротика», а что - эта самая проклятущая «порнография». Невольно хочется спросить: «А был ли мальчик?»
Вероятно, изначальная ошибка заключается в том, что одну часть противопоставления эстеты пытаются объяснить через вторую. Но разве это не все равно, что сравнивать, скажем, Небо и Землю? У эротики существует нижняя планка: чувство, чувственность. Ниже эмоции она не опускается. Дело эротики, эротического искусства - вызывать эту эмоцию (не путать с эрекцией). И ничего больше. Никаких «постельных сцен». Эротическими средствами могут быть аромат, прикосновение перышка к обнаженному плечику балерины, поворот головы, локон, робко выбившийся из-за ушка, цокот каблучков по лакированному полу, тепло трепетного дыхания на шее, непроизнесенное слово… Утонченнее и чище - можно, грубее, приземленнее - нет.
Но как же назвать то, что ниже?
В видеопиратстве постепенно укореняется термин «суперэротика» для фильмов, неимоверно похожих на «Богатых, которые тоже плачут» и т. п. с той только разницей, что не менее слащавые герои вздыхают и плачут в постелях, заменяя заунывные разговоры столь же монотонными совокуплениями.
Можно и так, но едва ли стоит лишний раз прибегать к слову «эротика».
Так как же назвать произведения, где описываются голые - нагие, обнаженные - тела, раздевания, бурные ласки и китайское «единение инь и ян»? Порнографией? Конечно. Но тогда не только бегло перечисленные в самом начале данного предисловия авторы, но и многие писатели - как уже забытые, так и ныне здравствующие - советского периода окажутся причисленными к разряду «порнографических»? Разумеется.
Теперь глубокий вдох. Задержать дыхание. Выдохнуть.
Что случилось? Ох, какое страшное слово сказали! Ну и что?
Помнится, еще в детстве моя родная бабушка, читавшая мне вслух «Трех мушкетеров» и «Остров сокровищ», вслух задумывалась над тем, когда, в каком месте произведения его герои успевают справить нужду. Нет, бабушка не была «пошлячкой», она происходила из достаточно аристократической семьи, об одном из ее предков весьма лестно отзывается в дневниках супруга сосланного в Сибирь декабриста Волконского, сама же она большую часть жизни проработала в консерватории и до конца своих дней помнила французский, которому еще в начале века их с сестрой обучала гувернантка из Парижа. Но все это, однако, не мешало ей беспокоиться о той стороне жизни героев, которая выпала из-под дотошного пера авторов. У этих - и большинства, чего греха таить, - писателей был определенный угол зрения. Именно угол зрения, управляемый той самой моралью, о которой шла речь выше, и сделал эти произведения «романтическими», «сентиментальными», «реалистическими», «эротическими» и т. д., и т. п. - да простят мне филологи столь вольное обращение с этой «научной» терминологией. Если бы те же авторы поменяли угол своего зрения - а многие так зачастую и поступали, - то могло бы получиться произведение порногра… фического жанра. При этом нужно раз и навсегда запомнить очень важную оговорку. Столь нарочито повторяемое здесь слово «порнография» не несет - не должно нести - никакого намека на дурное качество книги, или картины, или фотографии, или фильма. Плохим может быть что угодно. Избранная тема произведения искусства не несет в себе качественной ограниченности. Выражаясь кратко, порнографическое произведение может быть хорошим, оно может - тут следует заменить глагол «должно» - быть написано хорошим языком, его можно публиковать, а главное - его можно читать не пугаясь. Хотя бы потому, что такова история: не сразу, не быстро, но уверенно «грязные», «бесовские», «скабрезные» произведения пробивали себе дорогу к читателю и в ряде случаев становились классикой, причем, что интересно, без каких бы то ни было купюр.
Книга меня разочаровала, я надеялась на лучшее.
Собственно, та же проблема, что и у большинства эротических произведений - слишком много эротизации насилия. Да и в целом рассказы не слишком оригинальны.
Гораздо интереснее мне показалось предисловие - о том, как это писалось. Сама Анаис Нин называла эту работу "эротической поденщиной", рассказы писались в 1940-х по заказу некого коллекционера, эту работу - по доллару за страницу - предложил ей Генри Миллер.
"С коллекционером я не встречалась - он просто должен был прочитывать мои страницы и сообщать свое мнение. И вот у меня раздается телефонный звонок, и незнакомый голос говорит: "Это великолепно! Только выбрасывайте поэзию и описывайте только секс. Сосредоточьтесь на сексе".
Так я начала писать почти пародийно, пускалась на такие ухищрения, накручивала так, как только могла, и каждый раз думала: вот-вот он догадается, что ему подсовывают пародию на сексуальную жизнь. Но нет, никаких возражений! И я целыми днями штудировала в библиотеке "Кама-Сутру", выслушивала, что рассказывают мне друзья о своих самых диковинных приключениях.
"Бросьте поэзию, - бубнил в телефон все тот же голос. - Будьте определенней".
Но разве кто-нибудь может получить удовольствие, читая истории болезни? Кому нужны клинические описания? Неужели старику неведомо, как слова окрашивают и озвучивают грубую плоть?"
Писала на заказ не только Анаис Нин, но и многие ее современники и современницы - Харви Брайт, Роберт Дункан, Джордж Баркер, Каресс Кросби. И, если верить ее дневнику, все они возненавидели своего заказчика.
Вот начало ее письма тому самому коллекционеру:
"Дорогой коллекционер!
Вы нам отвратительны. Секс теряет всю свою силу и волшебство, становясь чересчур явственным и механистическим, превращаясь в грубое вожделение. Я не знаю никого, кроме вас, который учил бы, что к сексу не нужно примешивать эмоции, страсть, желание, утонченное сладострастие, капризы, причуды, личные привязанности, что не надо заботиться о глубоких взаимоотношениях, так меняющих окраску, вкус, ритм, насыщенность.
Вы не можете себе представить, какую ошибку вы допускаете, подвергая сексуальные отношения микроскопическому анализу, совершенно забыв о том, что является их движителем, какое топливо надо туда подбрасывать. Интеллект, воображение, романтизм, взволнованность - вот что создает удивительную ткань секса, вот что помогает ему проходить через всякие превращения, вот что является сильнейшим афродизиаком. Вы же ограничиваете мир своих собственных ощущений. Вы его высушиваете, обескровливаете, лишаете живительной среды."
А вот что она писала об этих своих опусах впоследствии, в 1976 году:
"Когда мы создавали эротические произведения по доллару за страницу, я пришла к выводу, что в течение многих веков этот жанр был привилегией мужчин. К тому времени я уже начала понимать, что мужчины и женщины по-разному воспринимают сексуальный опыт. <...> Как я уже упоминала в третьем томе своего "Дневника", "я осознаю, что в ящике Пандоры находятся тайны женской чувственности, настолько отличные от мужской, что они не могут быть описаны языком мужчин".
"Я была убеждена, что эти эротические рассказы, созданные по настоятельной просьбе заказчика, которому хотелось заставить меня "забыть о возвышенном", не слишком отличаются по стилю от мужской прозы. Именно поэтому долгое время мне казалось, что я предала свое женское начало. В результате я оставила все попытки писать на эротические темы. Но теперь, про прошествии многих лет, когда я перечитываю свои сочинения, то вижу, что мой собственный голос не был полностью заглушен. Ведь я интуитивно использовала женский язык и смотрела на сексуальные переживания женскими глазами. И, таким образом, я все же решилась опубликовать свои эротические опусы, поскольку они демонстрируют первые попытки женщины проявить себя в области, в которой до того правили мужчины".
На мой вкус, если этот "свой голос" и женский язык где-то и прорываются в ее рассказах, то, увы, очень мало и редко.
Вопрос, существует ли нормальная эротика, написанная женским языком и без смакования насилия, для меня остается открытым...
Дельта Венеры Анаис Нин
(Пока оценок нет)
Название: Дельта Венеры
О книге «Дельта Венеры» Анаис Нин
Анаис Нин — американская писательница прошлого столетия, выбравшая необычный жанр — эротическую прозу. Ее книга “Дельта Венеры” представляет собой несколько эротических новелл и отрывки из дневника, который она вела на протяжении шестидесяти лет. Эта скандальная книга получила широкую известность и была экранизирована в 1995 году.
В сороковые годы прошлого столетия Анаис Нин провозгласила, что сексуальная культура очень важна и следует знать отличия женской и мужской чувственности в сексе. Своими громкими произведениями она произвела невиданный фурор. Еще бы! На такую запретную тему никто не смел даже думать, не то чтобы выпускать художественную литературу! В книге “Дельта Венеры” писательница во всеуслышание заявила, что происходит во время секса с мужчиной и женщиной, приправив свои пояснения пикантными подробностями.
Подобные книги нельзя читать с невозмутимым видом. Каждый рассказ — это прыжок в бездну эротических фантазий, которые сидят в головах у многих, но далеко не каждый смеет признаться себе в этом. “Дельта Венеры” побуждает читателя заглянуть в глубины своего темного подсознания, вытянув оттуда весь чувственный сексуальный опыт и по-новому — зрело и правдиво — взглянуть в глаза своей природе.
Книга начинается с интересного пролога, в котором Анаис Нин рассказывает, зачем вообще нужно заниматься сексом, а тем более — писать о нем художественные произведения. Язык рассказов легкий и образный, картинки из книги рисуются в воображении сами собой, “Дельта Венеры” — книга для тех, кто хочет побороть свой стыд и убедиться, что все происходящее в рассказах — естественно и повседневно.
Сексуальность и эротические сцены подстерегают нас на каждом шагу, это — неотъемлемая часть здоровой и эмоционально насыщенной жизни. Так в нескольких словах можно описать основную идею книги. Особое внимание автор уделяет женщинам и их внутреннему миру, пропущенному через призму сексуальных отношений. Отрывки из дневника, помещенные в книгу, рассказывают о причинах создания этого сборника рассказов, раскрывают мировосприятие автора, ее отношение к сексуальной стороне любви и затрагивают некоторые линии ее сексуального опыта.
Богатство и насыщенность эротических новелл оценит только психологически зрелый читатель. Эту книгу нужно читать тем, кто рассматривает платоническую любовь только в сочетании с сексуальным влечением.
